Затем плюнул на землю и пошёл к дому.

— За кусок хлеба ты хочешь… — начал было отец.

Но Кабиров, обернувшись, грубо оборвал его:

— Он еще пререкается… Да с кем ты споришь, нищий, рвань!

Отец ещё долго стоял неподвижно, опершись грудью о черенок метлы, и лицо у него было серое, как пыль, на которую у его ног плюнул бай.

У меня на глазах были слёзы. За что так унизили моего отца?

А вечером мать рассказала, как её бранила жена бая за то, что она нечаянно выронила тарелку и тарелка разбилась.

Когда человек не слышит ласкового, доброго слова, он невольно и сам ожесточается. Отец в раздражении начал кричать на мать, и она заплакала. Когда родители ссорились, и мне становилось грустно.

В нашем доме не было ни солнца, ни радости.

Хлеба в нашем доме хватало, но мы с сестренкой не знали лакомств. Иногда мать приносила какие-нибудь объедки с байского стола.

Однажды мать принесла сковородку с корочками от пирога. На вид они были такие вкусные, из них сочился жир. Мы с сетрёнкой заранее облизывались, ожидая чая.

Попить чай пришел и отец.

По только мы уселись, как дверь распахнулась. К нам пожаловала жена бая Фатиха-абыстай.

Она обвела всех злобным взглядом, подошла к столу, схватила сковородку с корочками пирога и направилась к двери.

На пороге она обернулась и прошипела:

— Ничего нельзя оставить на кухне. Сейчас же кухарка потащит своим прожорливым детям. А им, ненасытным, всё мало!

Мы были так поражены, что никто не вымолвил слова.

Дверь осталась открытой, и мы видели, как Фатиха-абыстай выбросила корки собакам, а пустую сковородку понесла домой.

Гробовую тишину нарушил хрипловатый от смущения голос отца:

— Что же ты без спросу взяла? Зачем ты это сделала, мать! Неужели не знаешь нрава нашей хозяйки: чем бы она ни была недовольна, виноватыми будем мы.

Мать покраснела и заплакала. Голос её дрожал, когда она начала говорить:

— Боже ты мой! День и ночь работаешь не покладая рук, а у тебя на глазах у твоих детей корки отнимут и выбросят собакам. Детям объедки свои пожалела!

Отец уже спокойно заметил:

— Зато собакам не пожалела. Собаки для неё дороже нас.

Но мать не могла успокоиться.

— Почему взяла? Потому что знала — хозяева эти корки доедать не будут. Зачерствеют, и выбросят: ни себе, ни людям. А я не могу смотреть, как добро пропадает. Всё это она от злости сделала. Злится на мужа, а злобу срывает на нас.

Потом отец с матерью ещё долго говорили про семью бая, про его дом, но я их разговор не понял.

В доме Кабирова я никогда не был. Сын Кабирова Габдулла, мой сверстник, со мной не водился. Сын бая не может дружить с сыном конюха и стряпухи.

И всё же один раз я переступил порог дома Кабировых.

Вот как это случилось.

Иногда я забегал к матери на кухню. Она быстро совала мне в руку маленький кусочек мяса и тут же выпроваживала: иди, иди скорей, пока тебя не заметила Фатиха-абыстай.

На этот раз мне ничего не перепало. Я не застал на кухне матери. Зато там вертелся хозяйский сын Габдулла.

В руках у него был мяч. Я сроду не видел таких огромных мячей, величиной с человеческую голову. Я словно прирос к полу, не мог уйти.

Габдулла заметил, что я не отвожу глаз от мяча, и похвастал:

— А у меня ещё лучше игрушки есть! Пошли в мою комнату, я тебе такое покажу, ахнешь!

Я помотал головой.

— Мне туда нельзя. Твоя мать заругает.

— Раз я тебя позвал, значит, можно.

Мне очень хотелось посмотреть на чужие игрушки, но я боялся. Сделав несколько шагов, я остановился у двери.

— Пошли! — подтолкнул меня Габдулла.

Я шёл и удивлялся: столько пустых комнат, словно никто в них не живет. От этой пустоты на меня веяло холодом, я чувствовал себя в этом доме лишним.

По обе стороны двери свисали занавески. Мне чудилось, что за ними затаилось что-то недоброе, страшное.

Меня пугали даже горшки с цветами. Вдруг я нечаянно их задену, они упадут и разобьются, и хозяйка мне этого никогда не простит, как не простила матери разбитую тарелку.

А больше всего меня напугало огромное зеркало. Я отражался в нём, как в прозрачной воде. Мне казалось, сделай я ещё шаг, и меня засосёт: я упаду в эту зеркальную воду и утону.

Но я обо всём забыл, когда очутился в детской и увидел вороного коня.

Сперва я даже подумал, что в детскую забежал живой жеребёнок. Всё у этого игрушечного коня было, как у настоящего: и грива, и уши торчком, и длинный хвост. По-моему, от него даже пахло лошадью.

Вороной был осёдлан и, закусив удила, ожидал седока.

Габдулла вскочил верхом на коня и стал раскачиваться, словно пустил вороного рысью.

Я смотрел на него с восхищением.

Но недаром я подозревал, что за занавесками прячется что-то недоброе. Занавеска колыхнулась, и в детскую заглянула сама Фатиха-абыстай.

Увидев меня, она побелела. Я очень испугался и попятился к двери.

— Что ж это такое? — завопила Фатиха-абыстай. — Как ты сюда попал? Влез в чужой дом, чтобы в чистой комнате своих вшей напустить? Вон отсюда, паршивец!

Хозяйка схватила меня за руку и поволокла по пустым холодным комнатам, мимо зеркала, мимо горшков с цветами. Я так ошалел, что не помню, что ещё, выставив меня за порог, она кричала мне вслед.

Только дома я пришел в себя. Сидя на нарах, вспомнил вороного красавца, его ушки и чёрный хвост. Если бы у меня была хотя бы маленькая игрушечная лошадка!

Прибежала мать, которой на меня нажаловалась Фатиха-абыстай, и принялась меня отчитывать:

— Нечего тебе делать в доме у бая. И как только тебя туда занесло!

Я не сказал, что меня зазвал Габдулла, а потом предал. Подумав, я решил, что мать права: раз я ему поверил и пошёл, значит, я виноват.

После этого случая я стал бояться выходить из дома. Вдруг кто-нибудь из семьи бая меня увидит и начнёт бранить.

Но через день-другой я не вытерпел. Трудно мальчишке сидеть дома, словно мышь в норе. Уложив сестрёнку спать, я шагнул через порог. Меня выманил на улицу летний весёлый день.

В саду у бая расцвела сирень. Через решётку свешивались ее голубоватые гроздья. Я остановился у забора и, любуясь прекрасными цветами, нюхал душистый воздух.

Из дома на прогулку со своим домашним псом вышел Габдулла.